Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой - Александр Анатольевич Васькин

Очень интересно описывает Надежда Мандельштам условия повседневной жизни Валентина Катаева: «В один из первых дней после нашего приезда из Воронежа нас возил по Москве в своей новенькой, привезенной из Америки машине Валентин Катаев. Вечером мы сидели в новом писательском доме с парадным из мрамора-лабрадора, поразившим воображение писателей, еще помнивших бедствия революции и гражданской войны. В новой квартире у Катаева все было новое — новая жена, новый ребенок, новые деньги и новая мебель. “Я люблю модерн”, — зажмурившись, говорил Катаев, а этажом ниже Федин любил красное дерево целыми гарнитурами. Писатели обезумели от денег, потому что они были не только новые, но и внове. Вселившись в дом, Катаев поднялся на три этажа посмотреть, как устроился в новой квартире Шкловский. Этажи в доме указывали на писательский ранг. Вишневский, например, настоял, чтобы ему отдали квартиру находившегося в отъезде Эренбурга — он считал, что при его положении в Союзе писателей неудобно забираться под самую крышу. Мотивировка официальная: Вишневский страдает боязнью высоты. Походив по квартире Шкловского, Катаев удивленно спросил: “А где же вы держите свои костюмы?” А у Шкловского еще была старая жена, старые маленькие дети и одна, в лучшем случае две пары брюк…

Катаев угощал нас новым для Москвы испанским вином и новыми апельсинами — они появились в продаже впервые после революции. Всё, “как прежде”, даже апельсины! Но наши родители не имели электрических холодильников, они держали продукты в комнатных ледничках, и им по утрам привозили бруски донного льда. А Катаев привез из Америки первый писательский холодильник, и в вине плавали льдинки, замороженные по последнему слову техники и комфорта… Жители нового дома с мраморным, из лабрадора, подъездом понимали значение 37-го года лучше, чем мы, потому что видели обе стороны процесса. Происходило нечто похожее на Страшный суд, когда одних топчут черти, а другим поют хвалу. Вкусивший райского питья не захочет в преисподнюю. Да и кому туда хочется?.. Поэтому они постановили на семейных и дружественных собраниях, что к 37-му надо приспосабливаться. “Валя — настоящий сталинский человек”, — говорила новая жена Катаева, Эстер, которая в родительском доме успела испробовать, как живется отверженным».

Порядочных людей в доме было бы больше, получи здесь прописку Михаил Булгаков. «Михаила Афанасьевича вычеркнули из списка по Лаврушинскому переулку (у нас уж и номер квартиры был), квартиры там розданы людям, не имеющим на это права. Лавочка», — фиксировала в дневнике супруга писателя. И потому, надо полагать, он отправил сюда свою Маргариту на метле: «Роскошная громада восьмиэтажного, видимо, только что построенного дома. Маргарита пошла вниз и, приземлившись, увидела, что фасад дома выложен черным мрамором, что двери широкие, что за стеклом их виднеется фуражка с золотым галуном и пуговицы швейцара и что над дверью золотом выведена надпись: “Дом Драмлита”».

Но не только внешнее сходство указывает на незримое присутствие дома в Лаврушинском переулке в романе «Мастер и Маргарита». Здесь жил злейший враг Булгакова — критик Осаф (Уриел) Литовский (Каган), травивший его в советской печати. В романе он выведен под фамилией Латунский, роскошную квартиру которого громит Маргарита. Но все же Латунскому повезло больше Берлиоза, которому Михаил Афанасьевич просто-напросто оттяпал голову трамваем. Под Берлиозом принято подразумевать еще одного ненавистного Булгакову критика — Леопольда Авербаха.

Так и останется Литовский в истории литературы как гонитель Булгакова, а вот сын его мог бы сделать неплохую кинокарьеру. Мальчик Валентин Литовский сыграл главную роль в фильме «Юность поэта», выпущенном во всесоюзный прокат в феврале 1937 года к столетию гибели Пушкина, и стал очень популярным. Он погиб на фронте.

В Лаврушинском, как мы поняли, обретались писатели самого разного уровня и таланта. После войны генералиссимус велел пристроить к дому корпус с комфортабельными квартирами для новоявленных классиков советской литературы — увенчанных орденами и премиями многократных лауреатов Сталинских премий (теперь они могли подниматься на лифте, а прислуга — по черной лестнице). Тогда пошла мода именно на дважды и трижды лауреатов. После пристройки этот дом стал по-настоящему писательским, ибо раньше он стоял буквой «Г», а теперь превратился в букву «П», правда, чуть хромающую, как и вся советская литература.

Ваншенкин вспоминал: «Это было средоточье преуспевших и преуспевающих, сборища их были шумны и радостны. Шутки, подковырки тоже были в ходу. Миша Луконин, живший не там, был у кого-то в гостях, и вот другой гость из этого же дома, Николай Грибачев, стал говорить, что уже поздно, пора расходиться. Миша сказал ему:

— Ну, ты-то можешь пройти через мусоропровод…

Тот страшно обиделся.

А десяток лет спустя я с дочерью был в Третьяковке, на выставке русского классического рисунка. Приехали рано, сразу после открытия. И вдруг внутри — Луконин. Здоровается и важно говорит:

— По-моему, неплохо.

Удивил меня очень. Через несколько дней объяснил, хохоча, что застрял в доме, заночевал, кончились сигареты, и он бегал утром за ними в буфет».

В доме были и коммуналки, в одной из которых в квартире 32 с 1947 по 1964 год жил критик Юзеф Юзовский. Он делил жилплощадь с очень опасным соседом — начальником отдела конфискаций Замоскворецкого управления Министерства госбезопасности СССР, вселившимся в квартиру после ареста сестры поэта Иосифа Уткина (сам поэт погиб на войне, а его сестру арестовали, дабы освободить комнату).

Повседневные отношения соседей приобрели оригинальный характер. «Госбезопасный» создал в квартире обстановку нетерпимую к врагам народа и безродным космополитам, к которым причислили Юзовского. Не стесняясь, он пьяным разгуливал по квартире в вылинявшей майке и черных сатиновых трусах, отпуская в адрес всеми покинутого критика казарменные шуточки. Таким он и предстал перед пришедшим к Юзовскому студентом Борисом Поюровским:

«От него сильно несло перегаром. Помутневшие глаза на красном припухшем лице глядели поверх моей головы в какие-то неведомые дали…

— Вам, собственно, кого? — с икотой спросил он.

— Мне нужен Юзеф Ильич Юзовский.

— Гражданин! — привычным начальственным тоном выкрикнул мой новый знакомец. — К вам пришли! На выход!»

Юзовский словно тень вышел из своей комнаты, и когда Поюровский поздоровался и попросил «дать аудиенцию», то сосед, с нескрываемым интересом прислушиваясь к разговору, потребовал: «Прошу не выражаться!» Такое впечатление произвело на него это новое слово. Страх перед соседом был так велик, что Юзовский во время разговора с нежданным гостем так и не закрыл дверь, чтобы не быть обвиненным еще в чем-либо, кроме «аудиенции».

Кстати, боялся Юзовский вполне обоснованно. В феврале 1953 года в адрес Сталина пришло письмо, подписанное крупнейшими советскими писателями, просившими «дорогого Иосифа Виссарионовича» «воздействовать» на Мосгорисполком в деле «переселения из домов Союза советских писателей, не имеющих к ССП никакого отношения» лиц. Письмо подписали Алексей